Владимир Буев много лет является президентом Национального института системных исследований проблем предпринимательства и группы компаний НИСИПП. В качестве эксперта в сфере экономического развития и предпринимательства неоднократно выступал в федеральных электронных и печатных СМИ. В роли пародиста и под своим именем выступать начал в этом году. Ранее под псевдонимом делал попытки писать ироническую и сатирическую прозу на темы истории античного Рима.
«Я хочу почитать стихи, которые, как астероиды, обрушились на мою несчастную голову…»
Репортаж с презентации книги Елены Севрюгиной
В музее Серебряного века в рамках проекта «Культурная инициатива» состоялась презентация книги поэта и эссеиста Елены Севрюгиной «О стихах и стихиях», вышедшей в издательстве «Синяя гора». Открылся вечер с шутки ведущего Даниила Файзова (в этот вечер вообще много юморили):
— После того, как закончится всё культурное и формальное, начнётся всё неформальное и самое интересное: нечто мандариновое, — [имелась в виду дискотека, вернее, фуршет].
Файзов отметил, что представление книг Елены по традиции происходит в декабре и рассказал, что однажды (года 3-4 тому назад) его друг Андрей Черкасов прислал подборку стихов:
— Я их посмотрел, стихи вроде хорошие, и я опубликовал их на портале «Полутона» в силу того, что имел право на публикацию там текстов. С этого момента началась и наша дружба с Леной, и совместная творческая работа. Её книгу я прочитал почти всю. Она сама по себе человек очень трогательный, и я знаю, что если она берётся писать о каких-то чужих стихах, то, значит, они её чем-то ранили. «О стихах и стихиях» — книга о том, как попробовать воспринять чужой текст и сделать его, если получится, чуть-чуть своим.
Закончив вступительную речь, Файзов пошутил, предложив Елене танцевать дальше самой и спросил, какой она любит танец. После секундной заминки прозвучал столь же шуточный ответ:
— «Встаньте в круг, встаньте в круг! Жил на свете добрый жук, старый добрый друг…»
Такой музыки под рукой у Файзова не отыскалось, поэтому танец пришлось перенести на следующий год.
Елена отметила, что презентацию своих книг ей всегда хочется проводить именно в этом доме, в котором с 1910 по 1924 год жил поэт, писатель, критик, филолог-пушкинист Валерий Брюсов. По словам виновницы торжества, «если кто-то ожидает, что сегодня у нас будет серьезный разговор, о серьезных вещах, на серьезные темы, то это правда лишь отчасти». Её цель сегодня другая — чтобы у друзей, которые пришли на эту презентацию, просто сложилось «яркое хорошее настроение».
Елена сравнила 20 стихотворений разных поэтов, на которые ею были написаны короткие эссе, с двадцатью пулевыми ранениями, которые она получила и которые сделали её саму качественно лучше. Даниил Файзов в своей шутливой манере сделал ремарку, что он, видимо, стрелял плохо, раз его творчество в книгу Елены не попало. «Копится материал для следующей», деликатно отреагировала автор (в скобках замечу, что обещать — не значит жениться).
Книга Севрюгиной вышла в серии электронных изданий «Спасибо», авторы которой рассказывают о любимых чужих стихотворениях, классических и современных, и объясняют причины своей любви к конкретным текстам и их создателям. Что называется, редкая птица долетит до середины Днепра — редкая электронная книга этой серии становится бумажной. Книга Елены Севрюгиной одна из немногих увидела свет в бумаге, поэтому автор пожелала «Синей горе», чтобы все издания этой серии вышли не только в электронном виде, но и на бумажном носителе: «наверняка нашлись бы читатели и почитатели, которые хотели бы иметь у себя всю печатную коллекцию серии “Спасибо”, к этому надо стремиться».
Было логичным, что дальше Елена пригласила для выступления Снегурочку — хозяйку «Синей горы» Клементину Ширшову (Дед Мороз по имени Андрей Фамицкий, совладелец издательства и по совместительству супруг Клементины, на презентацию не явился по уважительным причинам).
— Спасибо, Елена. Книга серии «Спасибо». Я сегодня без моего серьезного мужа, который меня хоть как-то уравновешивает, поэтому воспользуюсь этой ситуацией и буду несерьезной.
Тем не менее хозяйка «Синей горы» оказалась более, чем серьёзной.
Клементина сослалась на то, что «из уст Лены уже несколько раз прозвучало слово дружба». По словам выступающей, сама аура серии «Спасибо», в том числе книжки именинницы сегодняшнего торжества, этой дружбе способствует. Серия не просто документирует то, какие поэты и какие их стихи наиболее близки тому или иному автору, который о них пишет, но и сам акт соприкосновения с поэзией, а также мгновение, в которое автору стал важен чужой стих, в каких обстоятельствах это произошло, какие важные смыслы пишущего наполнили. «Этот процесс, это закулисье душевной работы», считает Клементина, часто остаётся в тени. Серия позволяет теням исчезнуть (не обязательно в полночь).
По словам выступающей, у Елены Севрюгиной каждое чужое стихотворение обрамлено двумя её авторскими текстами: «в первой части она пишет о чём-то внешнем, об отношении к поэту, о встрече с ним, а во второй части — глубинный анализ теста, Ленины эмоции». Клементина отметила «классную структуру книги». Они с соредактором серии (и супругом) намеренно не давали «каких-то особых указаний авторам», как каждый из них должен писать свою книгу, «потому что это работа души, и мы понимали, что автор по-своему всё сделает: у Лены это получилось, как ей свойственно, душевно, тепло, с огромным уважением к избранным ею поэтам».
По словам Клементины, каждому поэту хотелось бы, создавая стихи, «побыть в роли некоего демиурга», поэтому Елена распределила всех поэтов по стихиям: земля, огонь, вода и воздух. Каждый автор у Севрюгиной — это частичка определённой стихии. Клементина настоятельно посоветовала слушателям прочитать книгу, ибо только так можно узнать, к каким стихиям принадлежат поэты Роман Смирнов, Светлана Кекова, Анна Маркина, Иван Зеленцов, Андрей Фамицкий, Александр Петрушкин, Александр Кабанов, Евгения Баранова, Илья Кутик, Алексей Остудин, Владимир Гандельсман, Инга Кузнецова, Яна Юшина, Иван Жданов, Евгения Изварина, Андрей Тавров, Борис Кутенков, Надя Делаланд, Дмитрий Коломенский и Рахман Кусимов.
Клементина горячо поддержала идею Елены преобразовать все серии «Спасибо» в печатные:
— У нас начала складываться такая традиция: уже появилось несколько бумажных книг из изначально электронной серии. Будем надеяться на светлого и прекрасного богатого спонсора, который нам этот процесс обеспечит. Год прошёл, но как будто только вчера презентовали книгу Лены «Раздетый свет», а сегодня уже…
— А сегодня уже «Одетый…» — пошутила Севрюгина.
— А сегодня уже книгу «О стихах и стихиях», — оценив шутку, сквозь смех закончила свою мысль Клементина: — Поздравляю всех с презентацией и с тем, что все мы здесь сегодня собрались…
* * *
Елена Севрюгина сказала «несколько серьёзных слов о том, как получилась эта книга», а получилась она неожиданно. Когда Елене поступило такое предложение от Клементины Ширшовой и Андрея Фамицкого, она сразу согласилась, но «ещё не очень представляла, что может выйти». Не представляла, сколько стихов и поэтов включит в будущую книгу. Ответить на вопрос «сколько» ей виртуально помог один критик, с которым она идёт по жизни. В последние лет пять Елена поняла, что ощущает «стихотворный материал как как нечто специфическое в личном отношении», поэтому все поэты и стихи распадаются у неё на 4 стихии. Елена не знает, правильно это или нет, но всё равно считает правильным, потому что это именно её ощущение. Когда Елена создавала книгу, то думала: а каким могло бы быть альтернативное нынешнему название? Она была бы не против, если бы книга называлась «Люди с человечками внутри».
Как и все творческие люди, Елена, по её словам, задавалась вопросом: а что такое творчество? И поняла, что творчество для неё — это «такой человечек внутри: честный и искренний, он не даёт нам лгать и ограждает от лжи и фальши, которая может в нас накопиться». Язык поэзии, по мнению Елены, в принципе лгать не может, «если это настоящая поэзия: язык поэзии всегда искренен, потому что рождается из глубин нашего подсознания на интуитивном уровне, ибо вся поэзия интуитивна».
В последнее время, размышляла Елена, в литературных кругах стали много говорить о том, что же является «критерием значимости произведения, который позволяет писать о нём в солидных журналах и популяризировать его». Для автора книги «О стихах и стихиях» такой критерий — это не какие-то громкие премии, не раскрученность автора и не его частая публикуемость. Когда Елена выступает в качестве автора-критика поэтического текста, то для неё критерий значимости — это «взаимодействие интимного характера».
— Как мы определяем, о чем хотим написать? Это должна быть радость внутреннего узнавания чего-то нам близкого. Это полное взаимодействие, полное взаимопроникновение в чужие стихи. На таком уровне создавалась моя книга.
Хотя Елена поначалу и не представляла, кто станет героем её книги, но «приблизительно понимала, что было бы лично ей интересно: любимый Владимир Аркадьевич Гандельсман не мог не оказаться в этой книге, Надя Делаланд и Борис Кутенков — это из самого любимого, близкого и желанного сердцу, это то, в чем в какой-то мере узнаёшь себя».
По словам Елены, поэты, о которых она писала, «это люди вот с такенными человечинами внутри, потрясающими и яркими» (выступающая на этих словах широко раскинула в обе стороны руки с растопыренными пальцами и потом стала эмоционально жестикулировать). Это не значит, что Елене не хочется написать о других авторах, кроме включённой в книгу двадцатки. Ей, безусловно, хочется написать и о других, и она уверена, что ещё это сделает (обещать — не значит…), но «просто в одну книгу все желанные не войдут, да и формат задан определенный: не больше 20-25».
— В таких рамках есть смысл: когда ты понимаешь, что есть ограничитель, начинаешь более основательно подходить к выбору.
* * *
Елена объявила импровизированную литературно-поэтическую викторину.
— Скажите, из тех, кто здесь присутствует, многие читали мою книгу от корки до корки? Я знаю, что читал Борис Кутенков…
Самой смелой на подтверждающую реплику оказалась известный литературный критик, эссеист, редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание — сила», редактор в журнале «Знамя» Ольга Балла:
— Я читала.
Остальные или не читали, или были скромными (скромнее Ольги).
— Все могут принять участие, — подбодрила слушателей Елена: — Викторина может быть не обязательно на знание, а на скорость реакции.
Выступающая объявила, что будет читать стихи из книги в произвольном порядке, а слушателям следует определить поэта. Счастливцы получат недорогие, но приятные призы-сюрпризы.
Первым прочитанным ею было стихотворение из шести четверостиший: «Вот город, где я был и не был. / Там в оловянном свете дня / Стоит растущий прямо в небо / Белесоватый столб огня… // Неяркий, ровный, невесомый, / Он как бы освещает сад, / Где сон плывёт, где дремлет Сомов — / Как сон, ленив; как сом, усат… // Вот старый двор, вот желтый угол, / Где камень спёкся на века, / Где дерева с руками пугал / Безмолвно ловят облака… // Вот плоть реки с прозрачной кожей, / Где, если глянуть в глубь воды, / Есть кто-то, на тебя похожий, / Но тоньше и мудрей, чем ты… // А день горит, не прогорая, / И кажется, что вслед за ним — / Лишь лето без конца и края, / Зеленоватый, влажный дым… // Вдохни его, замри, застынь — и / Очнешься в тишине, в нигде — / Бесплотным путником в пустыне, / Песчинкой в Божьей бороде».
— Кто автор? — хитро сощурилась виновница торжества, предвкушая гонку ответов (или, наоборот, предвкушая противоположность).
Молчание (знак с чем-то согласия?)
И вдруг неожиданный ответ:
— Стихи мужские.
А дальше снова молчание.
— Полное поражение? — первое удивление (или ожидаемая радость) Елены в этот вечер.
Приз всё равно достался мужчине, определившему, что стихи мужские (других-то ответов не было): стих действительно был мужским, а его автором оказался поэт Дмитрий Коломенский.
* * *
Ведущая пригласила на сцену спикера, которого она «очень любит и уважает за его необычайное трудолюбие», какового лично ей не хватает, но имени приглашённого назвать не успела…
— Как только говорят о трудолюбии, я сразу содрогаюсь, — вставила реплику Ольга Балла (она сразу интуитивно догадалась, что речь о ней): — Минуточку!
Да-да, говоря о трудолюбивом спикере, Елена Севрюгина именно её и имела в виду.
Поскольку Ольга сидела рядом со мной, а я вёл видеосъемку события, то, чтобы лучше запечатлеть исторический момент, заодно навёл на приглашённую камеру мобильника, а она показала мне язык.
Ольга, по ходу дела переодев очки, впала в некоторую избыточную самокритику («спикер — плохой импровизатор, поэтому будет смотреть в шпаргалку»), после чего большей частью читала по бумажке.
По словам выступающей, книга «О стихах и стихиях» интересна прежде всего тем, что каждое выбранное для эссе стихотворение «в структурном отношении помещено в рамку двух комментариев» (в этой укороченной части тезиса Ольга констатировала уже чуть ранее проконстатированный Клементиной Ширшовой факт). Дальше мысль выступающей развернулась оригинально:
— Первый — это личностный комментарий к выбранному стихотворению; второй — человеческий, философский. Причем, комментарии разных типов незаметно переходят друг в друга. Создается двойная подсветка. Интересен тип комментирования во второй части. Там совмещается то, что привычно считать несовмещаемым: это не только личностное прочтение, но и филологический, а отчасти и философский анализ.
По мнению Ольги Балла, Елена Севрюгина читает и комментирует стихи не только как филолог-профессионал и как философ, но и как натурфилософ (так это для себя обозначила, по её словам, сама Ольга):
— Елена интерпретирует стихи как часть широко понятой природы…
С точки зрения Ольги, интересно также структурирование поэтов и стихов по стихиям, потому что «таким образом видны четыре разных свойственных поэтам и людям вообще модуса проживания мира: старая почти архетипическая схема четырех стихий в очередной раз обнаруживает свою универсальность». Ольга подчеркнула, что «личностное автобиографическое и ситуативное восприятие не только не противоречит философскому истолкованию, но и оказывается кратчайшим путём к нему», и не исключила, что за этими «как бы эссе и за как бы отдельными случаями» стоит продуманная и прочувствованная мировоззренческая система. Её можно было бы сформулировать в целостном виде («как целостную систему»), но «в данном случае в этом нет нужды: она работает всякий раз как инструмент для понимания конкретных случаев».
* * *
Елена Севрюгина предложила «продолжить угадывание» с надеждой (или без оной), что сейчас народ активизируется, «потому что этого автора просто нельзя не узнать, ибо это будет такой позор-позор-позор, это будет означать непонимание современного литературного процесса». Услышав последние четыре слова, я шепнул сидящей рядом Ольге Балле (она не даст мне соврать!), что речь, без сомнения, идёт о Борисе Кутенкове: «ночь темна словно речь айзенберга как пойманный вдох / дважды в сутки за правдой ныряй но не чаще не чаще / видишь дно / это в прежнюю тьму возвращается бог / вновь не выдержав нас и засвеченный ад шелестящий… // слышишь хруст / это медный господь пустырей и промзон / за обол полуострова рвётся распяться и длиться / мне лежать бы в ташкентском тумане что твой аронзон / чтобы лёгкое сердце на ужин клевала синица… // чтоб дорогу в бессмертье топтали с утра муравьи / и безумье стелила к обеду небесная рита / мне бы выстрел в горах / только чтоб не свои не свои / мне бы время моё же / но рана светла и открыта… // чтобы стал я подводное знанье всеслышащий слой / ах какая мы рыба от смерти скользящая сами / видишь тело моё так прочерчено пулей незлой / что уже я певучая сила с тремя адресами… // видишь тело моё как жильё / Ты пришёл и возник / репетировать музыку так и не данного рая / что мне Твой айзенберг если сам я и хвост и плавник / что мне путин и крым если весь я дыра временная… // поселись и живи / на границе познанья и чуда / а за скрипкою тела всё то же — светло и старо / и с плавильною музыкой речи талдычит иуда / — серебро, — говорит, — серебро»
— Да, это Борис! — после слов «Ночь темна, словно…» радостно воскликнула Ольга Балла, повернув ко мне лицо.
Кутенкова опознал весь зал Дома Брюсова. Но поскольку по окончании чтения Ольга подтвердила первенство автора этих строк, то приз в виде двух ёлочных игрушек получил он, то бишь я. Правда, сам я не смог выступить с речью (хотя слово Елена тут же предложила), ибо, повторюсь, вёл видеосъемку вечера (ручная работа!).
— Поскольку виновник торжества был опознан всеми, ему и предлагается слово, — Елена нашла лучшую замену моему гипотетическому, но несостоявшемуся выступлению.
Борис Кутенков заметил, что, да, он есть в этой книге, но рецензию на неё он писал вовсе не поэтому («вообще стараюсь бороться с коррупцией, в том числе в собственной голове»). Только когда Борис «начал писать, то с удивлением обнаружил, что сам там есть».
По мнению Бориса, и серия «Спасибо», и книга Елены, существуют «в определенном контексте». Он прочитал книгу («страшно сказать, когда») ещё в январе 2023 года: между выходом электронной и бумажной версиями прошло «довольно продолжительное время». Тогда же выступающий изучил сразу несколько сборников серии: не только книгу Елены Севрюгиной, но и Константина Матросова, Клементины Ширшовой и «присутствующего здесь Александра Правикова». Борису понравилась сама идея серии. Он почувствовал, что «это такая отличная встряска для жанра эссе», поскольку «жанр эссе о стихах сегодня переживает кризис». Какой-то новизны, с точки зрения Бориса, ждать от жанра уже не приходится, потому что у пишущих «не хватает то мотивации, то фантазии для выхода из канона, то всего сразу». А вот проект Андрея Фамицкого и Клементины Ширшовой, который Борис когда-то, «апеллируя к Ходасевичу», назвал «полезной и нахальной прививкой дилетантизма к классическому дичку, оказался плодотворным и перспективным». По мнению Кутенкова, это очень созидательный потенциал обновления жанра: эссеистика здесь особого свойства и формата (про формат Борис сказать «даже не побоялся»), но «формат — это не прокрустово ложе: задание из книг даёт хорошее сочетание неожиданного и привычного»:
— С одной стороны, задание, данное кураторами, позволяет установить содержание и соотношение свободы и внутреннего ограничения (от 20 до 25 любимых стихотворений). С другой, кураторы не ограничивали авторов серии в том, кого выбирать и как писать. Это правильное соотношение. Наличие внутреннего ограничителя вынуждало автора выбрать лучшее из хорошего, всё остальное было на усмотрение пишущего. Благодаря лаконизму комментариев, книги «Серии» легко читать. И книгу Лены, и сборники остальных авторов можно открывать и читать абсолютно с любого места. Композиция текуча, произвольна, но в то же время есть определенная целостность и сюжет, потому что персональная система эссеиста располагает к обобщениям о личном вкусе пишущего. Сюжет понимается постфактум, в том числе самим автором. Когда ты выбрал стихи и написал комментарий, то понимаешь очень много о себе самом. Важен компонент личностного, который встроен в формат серии. Кураторы попросили о единстве применительно к комментарию — это поблагодарить любимое стихотворение. А вот сделать благодарность можно было по-разному. Личная составляющая — это необходимое средство приближения читателя к материалу и, повторюсь, такого ненавязчивого развития жанра. Мы живы благодарностью и памятью, которые являются важным элементом разговора о любимых стихах.
Охарактеризовав серию в целом, Борис перешёл к оценке книги Елены.
В первую очередь Борис выделил невероятный объём пафоса в её текстах. В глаза Борису «бросился также определенный экстаз, в котором она пишет о любимых стихах». Борис привёл несколько цитат Севрюгиной из презентуемой книги: «…звучащая вселенная, поскольку именно звук освобождает слово от сковывающей его грамматической оболочки. Все указанные свойства, помноженные на талант, дают эффект безграничной свободы, преобразующей поэта в демиурга, зачинателя новых миров и цивилизаций. Чем выше концентрация звуков-первосмыслов, тем выше полёт творческой мысли, проходящей через нижние слои воздуха к самой стратосфере» (так Елена характеризует наиболее близкие ей стихи); «стихотворения-небоскрёбы поднимают на такую высоту, с которой всё воспринимается и осмысливается уже совсем иначе» (о текстах Ивана Жданова); «запределье, обращённое к сокровенным истокам человеческой жизни, блуждание по тёмным лабиринтам подсознания» (о поэзии Нади Делаланд).
— Формулировки, которыми Лена награждает разбираемых, много говорят о её подходе, о внутреннем сюжете.
Борис думает, что из всех авторов серии в этой небоязни пафоса Елена Севрюгина оказалась ближе всего к Клементине Ширшовой. Если говорить о каких-то близких нашему времени современниках, то, по мнению выступающего, такой подход перекликается с Андреем Тавровым, который в своей эссеистике тоже не боится пафоса, не случайно в книге Елены встречается его определение «ближняя и дальняя аура» по отношению к географии стихотворений. Борису кажется, что присутствует косвенное влияние поэтической философии Таврова на книгу Севрюгиной (кроме того, в её книге есть его стихотворение с комментарием).
По мнению Бориса, перекличка книги Севрюгиной просматривается и с текстами Михаила Эпштейна, создателя теории метареализма: «он давно не пишет о поэзии, но оставил нам очень значимые статьи о теории». И третий автор (но если считать Клементину Ширшову, то четвертый), которого Борис назвал «в связи с этой стилевой методологией, это Виталий Кальпиди».
От характеристики стиля Елены Борис перешёл к выбранным ею для эссе стихотворениям, сделав упор на то, что их «демиургическая природа — это высшее проявление поэзии», «это симптомы, как бывают симптомы у болезни». То, о чём пишет Елена, Борису, по его признанию, очень близко. Далее Борис зачитывал выдержки из своей рецензии, опубликованной в интернете. Правда, выдержки были освежены текущими словесными вариациями: что называется, здесь и сейчас:
— Заражённость экстатической поэтикой всё же ведёт к повышению эссеистической температуры. Эту книгу читаешь с чувством лёгкого головокружения. В ней встречаешь эмоциональные перепады, в том числе в стремлении защитить своего героя от невидимых оппонентов. Так Лена заочно спорит с читателями Алексея Остудина: «Так вот и скажите мне, где здесь ниспровержение общепринятых ценностей? Я лично вижу только космическую тоску по ним, запрятанную в форму отчасти игрового, отчасти ироничного авторского монолога. Так что не судите, да не судимы будете! Надо видеть дальше формы, господа! Я и о себе, конечно». Если обращаться к контексту современников, мне вспомнилась выступавшая только что Ольга Балла, которая часто пишет свои работы «по-матерински», как бы сразу защищая своего героя, вступая в полемику с теми, кто неверно понял или способен неверно понять. Правда, у Ольги нет столь форсированных интонаций. В искренность подобной манеры у обеих, Елены и Ольги, веришь, потому что она продиктована истинной любовью.
По мнению Бориса, «у Лены эмпатическое приближение к герою, который словно бы сливается с авторской оболочкой в представлении эссеиста, в такие моменты возникает ощущение, что критик знает больше текста». Борис и сам любит «такие моменты» в критике и в эссеистике, потому что для него «лучшая критика в стихах строится на сочетании интуитивных прозрений, которые находятся за пределами анализа текста и самого анализа»:
— Возникают моменты удивительной тонкости, которые и самому автору говорят о нем самом за пределами филологического предметного анализа. Вот, например, у Елены Севрюгиной про стихотворение «Джен» Барановой: «Бесстрашная Евгения, в очередной раз заглядывающая “за грань” с одержимостью коматозника, на сей раз оказалась на максимально опасном расстоянии от источника пристального наблюдения (“как близко проскользили лыжами”). Но, к счастью, всё завершилось благополучно — страшные потусторонние гости проехали мимо, а вполне осязаемое чувство холода просигналило о том, что пациент скорее жив, чем мёртв (“Я замерзаю. Я живу”)». Такие пассажи в критике могут вести к определенному сближению с авторским всеведением и в лучших проявления — быть абсолютно неверифицируемыми; это моменты затекстовой интуиции, которые для меня есть проявления критической подлинности. Может быть, это всеведение и сближение иногда имеет вероятность перейти грань. Вроде как один рецензент, как мне рассказывали, расчувствовавшись, стал называть Марину Цветаеву Маней. Слава Богу, Елена Севрюгина от этого далека и эту грань не переходит.
По мнению Бориса, критика Елены Севрюгиной эссеистична, красива, не лишена соблазна додумывания, но не в стиле Константина Матросова, одного из авторов серии, додумывание которого «заключается в том, что он дает одну из возможных интерпретаций с осознанием её произвольности, а у Лены это происходит скорее в ореоле эмоционального погружения».
— Если давать совет на будущее, как тот Вовочка с его «переодеться в коричневое и испортить всем новогодний праздник», я бы посоветовал бороться с громкими словами: «эстетический шок», «мощный переворот в сознании у читателя», «на меня обрушился астероид по имени “Александр Петрушкин”…»
На взгляд Бориса, слова «шок» и «потрясение» — не для критики:
— Пусть читатель испытает эти эмоции самостоятельно. Так же, как, когда мы пишем стихи, хочется, чтобы многое осталось в ассоциативном подтексте. Но опять прихожу к тому, что это некая оборотная сторона захваченности, — [видимо, это со стороны Бориса была соломка, чтоб было легче падать, когда Елена начнёт отвечать, или ложка мёда в бочку дёгтя… вернее, не так: бочка мёда в ложку дёгтя]: — Это желание вовлечь читателя. Вовлечённость важна, когда дело с ней обстоит плохо. И кто знает, может, читателя и стоит схватить за рукав. Пусть иные именования собственных «шоков» и «потрясений» будут фальшью, искусственными синонимами, но за эту вовлечённость — спасибо! Так и называется серия. И отдельное спасибо за понимание демиургической природы поэзии. Снижу этим экстатический пафос своего выступления. С огромным интересом буду ждать новых книг серии. Лена, удачной судьбы твоим стихам и стихиям.
* * *
В качестве алаверды на речь Бориса Елена согласилась, что пафос в её текстах, конечно же, присутствует («наблюдаю в себе такую черту»). Но есть одна вещь, которой она внутри себя может оправдать обрушение на неё астероида:
— В пафосе и экстатичности я была искренней. Я сказала то, что хотела сказать. Что я могу сделать, если этот астероид на меня действительно обрушился.
(Вряд ли Борис смог бы обрушить небесное тело на голову Елены или спасти её, если бы таковое на неё обрушилось… впрочем, может, уже и обрушил).
Прямо здесь и сейчас Елена ловит себя на мысли, что если бы в книге пришлось что-то переделать, то она бы… ничего не переделывала, а оставила, как есть. Всё, что она написала, было её эмоциональным порывом. Её внутренние ощущения этих авторов и нынче не изменились, сохранились такими, какими были, когда она книгу писала: в первозданном виде. Но в целом Елена «согласна с Борей, что над стилистикой надо работать».
— Я не должна быть такая фонтанирующая, — Лена быстро-быстро поразмахивала руками: — Хотя кто его знает, кто какой должна быть….
«Наше всё» подтвердит: это называется, «и гений, парадоксов друг»: тезис-антитезис — оба верны.
Елена сослалась на одного своего знакомого поэта с его словами, что «искренность естественна» (а, следовательно, небезобразна) и затем несколько раз повторила, что она была искренна в том, что писала и создавала, а «это критерий подлинности книги»:
— Простите, но сама себя не похвалишь, никто не похвалит…
Продолжив викторину, Елена попросила «не поднимать всех сразу руки», ибо, по её мнению, «этого автора все знают и любят (опять пафосно, но что делать)»: «скульптор небесный листающий лес / лестница в небо и огненный лис / голос растрепанный катится вниз / в темном закате навеки исчез /мы сохраняйте свою пустоту / я тишину сохранили свою / вы до сих пор тонконого стою / он тонкоруко ветвями расту / грезила осенью стала зима / зоркий мороз зажимающий рот / кто там за голову тянет берет / мама ты мама я мама мы ма / живорожденный котенок щенок / тайный младенец растущий из тьмы / мамы цветок раскаленной зимы / я голова у него между ног / если рожать целый день напролет / станешь сквозной длинношеий тоннель / стонешь гудеть и из царства теней / чувствовать холод бутылочный лед / если рождаться весь день и всю ночь / к свету тянуться ты чувствовать свет / то непременно закончится смерть / здесь между ног».
В зале зашептались практически с самого начала чтения стиха: это Надя Делаланд, да и только: никто, кроме Нади! Надя! Надя! Надя!
Вышел спор, кто же отгадал первым. Победителей оказалось так много, что победила дружба. Все заявившие о своей победе получили по маленькому призу, извлечённому из мешка.
На волне всеобщего пафоса и экстаза Елена пригласила на сцену поэта, прозаика, композитора, исполнителя песен, переводчика, телеведущего и «прочая, и прочая, и прочая» Александра Карпенко, чтобы тому «стало чуть более интересно». Ведущая самовольно разрешила Александру помузицировать на рояле, но потом спохватилась и обратилась за отмашкой к Даниилу Файзову:
— Да, Дань?
— Можно! — дал свою окончательную отмашку и зачинатель «Культурной инициативы».
Александр Карпенко отметил, что Елене одинаково хорошо удаются как стихи, так и эссеистика. По его словам, это не такое распространенное явление, «вспоминается разве что Гумилёв с его “Письмами о русской поэзии”».
— Гумилёв пришёл бы в ужас… — [на этих словах выступающего все напряглись, но Александр оказался галантным мужчиной и продолжил вовсе не так, как кто-то мог бы подумать в силу своей испорченности]: — … от количества книг, которые сейчас выходят, поскольку в прежние времена Гумилёв рецензировал всё, что выходило в печати…
По словам Карпенко, у Елены есть понимание авторов, о которых она пишет: «у каждого своя эстетическая система».
— Критик и эссеист должен эти системы понимать, чтобы написать от всего сердца. Я сейчас спою «Боже, пошли мне равную». Лена в одной из её рецензий цитировала фрагмент из этого стихотворения.
Аккомпанируя себе на рояле, Александр исполнил свою песню: «Тайною мира раненный, / В сердце пряду мечты. / Господи, дай мне равную — / Если всесилен Ты! / Ту, что сыскать непросто мне, / Одолевая тьму… / Брошенным в море островом / Зябко жить одному!.. // Пусть на картину женщина, / Ляжет, как светотень. / И, красотой увенчана, / Ночь превратит мне в день; / Ласковая и славная, / Света в очах не счесть. / Боже, пошли мне равную, — / Если такая есть… // Боже, пошли мне нежную, / Словно Твоя рука; / Чистую — или грешную, / Лишь бы была тонка… / Станом, умом и тайною — / Мыслями о былом. / Боже, пошли мне равную / В мой опустелый дом… // Вновь не везёт мне с крыльями, / И тяготит предел. / Но красоту открыл бы я, / С женщиной — полетел! / С неба осыпан манною, / Тихо шепчу в веках: / «Боже, пошли мне равную: / Сир я, убог и наг»… // Радостью сокровенною / Свяжет нас крепко нить. / Огненную Вселенную / Станем мы с ней творить. / Если, не поняв главного, / Бросит она меня, / Боже, пошли ей равного, — / Друга, каким был я…»
Спев, Александр восхитился семьёй Елены: на какой бы её творческий вечер он ни пришёл, всегда видит перед собой её супруга и сына.
Елена опять извинилась за пафос (видимо, до конца вечера не могла очухаться от речи Бориса Кутенкова) и, продолжая викторину, назвала следующего автора «непознанной и до конца никогда не познаваемой планетой, в которой есть затемнённая зона смысла». Именно «недораскрытость смыслов» Елену в этом поэте притягивает:
— Теперь опять будем угадывать. По крайней мере один из присутствующих тут людей знает, о ком речь… А может, и многие знают: «за месяц до войны / конь скачущий в жокее раскрывался / вот вытянется словно кот копытом / вот руку заднюю посеребрит / из плеч их снова выбросит как камни / и вспять в жокея ямою уйдет…// а тот как человек сидит в коне, огромным глазом / он смотрит на ветвящуюся землю / как будто бы она как дым за пулей / его сухое тело — мысль коня — / ползет в коне в длину / из морды выступает ликом человечьим / уже незрячим, вдохновенным… // он должен первым доскакать как голубя нога /с письмом в кольце о рекогносцировке… // а пушки бухали и били / проталкивая сквозь себя снаряды с кровью / в которых человек покуда не разорван, / так бык пока тореро не убил / нежнее кажется и тяжелее… // за месяц до войны / Блок Александр солдатом оловянным / сидит в ландо с сиренью и волчицей / по чистому челу стихи бегут и брызжутся чернила / и совесть соловьем разбойничает в горле как в черемухе / и вдох серебряный как ложка холодит… // за месяц до войны так сильно пахло мятой / и лица женщин словно тоньше стали / и шляпы плыли как большие птицы / и отдаваясь все они кричали: Ты! Ты! Один!.. // а через месяц / снаряд влюбленный будет воздух рвать как юбку / и догоняя бледного счастливца / кричать вослед: Ты мой! Ты! Ты! Один!.. // за месяц до войны / я целовал дорогу вместо платья / и пахла пыль духами и жасмином / а птица в папиросном коробе стояла / и рос воздушный змей из неба наготой / сговорчивой, родной, бесстыжей»
— Ну? — вопросила Елена после прочтения.
«Многие» не знали, но «один присутствующих» точно знал:
— Такое мог написать только один человек.
— И?
— Андрей Тавров! — это был ответ Ольги Балла, тут известный критик не подкачала.
— Остальные просто постеснялись высказаться. Тавров — человек-Вселенная! — такой деликатной репликой Елена если не спасла, то попыталась спасти честь сидящих в зале (в этом месте автор репортажа сделает свою ремарку: минуту назад «Вселенная» была «планетой»): — А сейчас я хочу почитать стихи, которые, как астероиды, обрушились на мою несчастную голову. И мы поугадываем автора.
Это был дружеский стёб, явное обращение понятно к кому, и «кое-кто» в зале всё это даже прекрасно понял (впрочем, не станем мелочиться: поняли все).
— Лена, да пусть обрушиваются, мне не жалко, — откуда-то с галёрки подал голос Борис Кутенков, который, возможно, понял первым.
— Я так и знала, что тебе не жалко моей головы! — моментально отреагировала Елена и прочитала стихотворение «На закате»: «Безрассудному звуку предаться, / речь ручную предать, / чтобы не было чем оправдаться, / блудной зауми зуд оправдать. / Беспризорному псу уподобясь, / жить. Привязанность к будке смешна, / как имущества опись. / Кладь ручная, кому ты нужна? / Заглянувший в колодец, / у которого дно — в небесах, / он теперь инородец / здесь, где умствует страх / и с душою легко сторговаться. / От увиденного ни на миг / заглянувшему не оторваться. / Не в обход — напрямик / он прощальные песни заводит — / преизбыток в них жизни такой, / что слепящее медлит ещё, не заходит. / Всё висит и висит над строкой…»
После первого сразу последовало второе с названием «Безумному монарху», «любимое до сердечной боли»: «К сумасшедшим птицы тянутся. / Мозга нет у малых сих. / Руку им подай — останутся / навсегда в руках твоих. / Ты подобен им, ты весь иной, / посвисти, вверху побыв, / как бы тронув воздух песенный, / поцелуем пригубив. / Сколько вех и мелких вешечек / в роще, щебет и щелчки, — / вместо головы — орешечек, / вместо лапок — щипчики. / Руку с кормом выставь наискось, / бормоча: «Лети, лети…» — / и слетятся птицы, зная сквозь / ветви верные пути. / А потом и та, что с крыльями, / та, что всех безумней, сир, / унесёт тебя усильями / мерных взмахов в райский мир…»
— Ради одного второго стихотворения я готова была писать всю книгу. Так кто же этот великий человек?
Великого человека по двум оглашённым текстам никто не признал. Опознала только Клементина Ширшова, но ей было положено «по должности», ведь она была редактором книги «О стихах и стихиях». Однако Клементина вслух не высказалась: дескать, пусть люди сами автора угадывают.
— Ольга, вы знаете? — шёпотом спросил я у Балла.
— Нет.
— Боря, выручай, ты-то знаешь, — обратилась Елена Севрюгина к Кутенкову.
«Наше всё» по части «современного литературного процесса» тоже не знал, но у него была причина (или отговорка):
— Я год назад читал книгу, не помню.
Елена пообещала заплакать («раз не хотите говорить»).
В общем, Владимира Гандельсмана никто не идентифицировал. Его все знают по фамилии, но, видимо, никто не читает (или читают мало, или, пусть будет так, не читали именно этого стиха).
— Ай-ай-ай, Ольга! — посетовал я, качая головой и глядя на сидящего рядом известного критика.
Елена огласила следующую загадку: «Стол, за которым сидит река, два старика на одном причале, / сыр — это бабочка молока, смех — это гусеница печали, / что происходит в твоих словах: осень, чьи листья, как будто чипсы, / тьма — это просто влюбленный страх, это желание излечиться… // Мы поплавками на сон клюем, кто нас разбудит, сопя носами, / волк, заглянувший в дверной проем, окунь с цветаевскими глазами, / звон колокольчика над волной, новой поэзии сраный веник, / мир, сотворенный когда-то мной, это отныне — пустой обменник… // Вот он стоит на исходе лет, шкаф, предназначенный быть сараем, / в нем обитает один скелет, судя по библии — несгораем, / пьет и отлеживает бока, книги – рассыпались, одичали: / сыр — это бабочка молока, смех — это гусеница печали».
— Стихотворение помню, а автора нет, — сделала словесный выпад Ольга Балла.
Но со всех сторон уже понеслось: Александр Кабанов. Кажется, лидером на этот раз оказался Борис Кутенков. Точно он, ибо ему Елена торжественно вручила приз. Хотя какой-то мужской голос в зале и запротестовал:
— Я первый ответил!
Елена усилила стилевой стёб (догадайтесь с трёх раз, в чей адрес были обращены её мягкие/холостые шутливые стрелы НеАмура):
— Это одно из тех стихотворений, которое когда-то очень сильно меня поразило, проникло в моё подсознание, заставило задуматься: вот было бы здорово так хорошо писать! «Одержимолость волчья ягода леденец лакричный / медный всадник из головы серебряный изо льда / иногда отправляешь письма на поиск пяти отличий / между нет и да / возвращаются износив прокуренные конверты / карфаген вавилон урук негашёные адреса / для кого-то великоваты для чего-то великолепны / sapienti sat / годный повод закрыть дыру ускользающим силуэтом / високосноязычной нежнавистью пресечь / метафизика твёрдых тел / тиматилирика сила этого / ускорение на массу простых вещей».
Кто-то попытался приписать стих «Джен» Барановой, но Лена парировала, что это не её стилистика.
— Вот для чего нужно читать книги этой серии! Чтобы хорошо знать современных поэтов! Скажите честно, никто не знает или просто говорить не хотите? — Елена все еще пыталась спасти честь поэтической публики, хотя это было уже бессмысленным занятием.
— Стихотворение помню, а автора нет, — снова заявила Ольга Балла.
— Озвучивать автора?
— Конечно!
— Это женская поэзия. Написала женщина. Написала молодая женщина. Красивая женщина! — тянула кота за хвост виновница сегодняшнего торжества, выдавая «информацию» по капле.
— Яна Юшина! — вдруг раздался голос Даниила Файзова.
— Вот! — восхитилась Елена.
— Я в книжку посмотрел, — признался зачинатель «Культурной инициативы», но от своего законного приза всё равно не отказался.
* * *
— И последнее читаю! — то ли огорчила, то ли обрадовала зал ведущая.
Файзов предложил прочитать стих не из книги, ибо «из книги не прикольно»: дескать, надо прочитать такое, которого в книге нет, но которое самой Елене нравится.
— Если не будет шпаргалки, тогда вообще никто ничего… — возразила Елена, под шпаргалкой подразумевая «О стихах и стихиях», но последовав совету Файзова, полезла в гаджет: — «Мы вылеплены из снега — / снегурка и снеговик. / мы ждём середины века / и в той середине — миг… // пускай этот миг недолог, / но в сердце его — жара. / стоим в окруженье елок, / «родная, жива?» «жива». // обклеванный нос морковкой / незрячие угли глаз. / не сманивай нас обновкой, / спаси и помилуй нас. // пусть тем, кто за нас в ответе, / воздастся по их трудам. / мороз, выбегают дети, / а я тебя не отдам».
— Я знаю! — воскликнула Женевьева Гжибовска, лучшая подруга Клементины Ширшовой (они сидели рядом), но позволила Елене дочитать стих до конца, не называя поэта (назвала в финале).
Автором стиха оказался Андрей Фамицкий, а стих был посвящён Клементине, его второй половине. Поэтому было бы удивительно, если бы лучшая подруга Клементины стих не признала, неспроста же они рядом сидели (может быть, намёк на подсказку со стороны Клементины — это моя инсинуация).
Остаток призов Елена просто раздала всем гостям.
А потом была дискотека… вернее, двухчасовой фуршет.